Большая перемена [= Иду к людям ] - Георгий Садовников

И я бесстрашно встал в ворота. На мне чёрный свитер Функе, его же свободно болтающиеся на моих ногах большие разношенные бутсы и собственные длинные трусы из синего сатина.

— Ты готов? — спросил старшой, он же, оказывается, капитан команды.

— Я к вашим услугам! — ответил я с удалью королевского мушкетёра.

Капитан разбежался и врезал ногой по мячу. Мне почудилось, будто над стадионом прогремел пушечный гром. Я зажмурил глаза, прыгнул наугад в нижний правый угол и… поймал мяч.

— И это удар? — спросил я небрежно и выбросил его в поле, под ноги веснушчатому футболисту.

Тот саданул по воротам, и я снова поймал этот кожаный шар. Я скакал в воротах с ловкостью обезьяны, сигающей с ветки на ветку, они били, а я ловил. Ну, может, пропустил три или четыре мяча, вколоченные под верхнюю штангу. Но их бы не достал и сам долговязый Яшин.

Мои подвиги заинтриговали футболистов кузнечного и часть болельщиков. Они собрались за моими воротами целой толпой, и я в присутствии массы очевидцев с успехом подтвердил учение об истинных возможностях рядового человека.

— Вроде бы всё ясно. Карл, можешь дуть до хаты. Штудируй свой учебник! Мы тебя отпускаем! — сказал капитан команды, нашей команды.

— Нестор Петрович, вы ж мэня вдохновылы, я ж и той немецкий разгрызу, як гранит! — пообещал взволнованный Функе и побежал домой.

Собак выгнали с поля, дунул в свисток судья, строгий мужчина в гражданском, наверно выходном, костюме, и начался второй тайм. Я пригнулся в воротах, расставил руки, готовый отразить удар. Но меня тут же отвлёк один из уличных псов. Он задержался у левой штанги и, задрав заднюю лапу, принялся её орошать долго и с пренебрежением ко мне.

— Кышь! Брысь отсюда! Пшёл вон! — закричал я, замахал руками на пса.

Но тот, не прекращая своего занятия, лишь высунул розовый язык, это, очевидно, свидетельствовало о получаемом удовольствии. И он словно расколдовал мои ворота!

В разгар этого поединка послышался чей-то истошный вопль: «Нестор Петрович!» — и моего затылка коснулось лёгкое дуновение, будто бы над спиной пронёсся короткий ветерок. Я обернулся и увидел мяч. Он пересёк линию ворот и теперь катился прочь, за пределы поля. И вид у него был какой-то издевательский, раздувшийся ещё пуще от самодовольства.

На трибуне засвистели, захохотали, кто-то восторженно крикнул: «Во, учитель даёт!»

— Эй, космонавт! Что-нибудь одно: или ты ловишь ворон, или стоишь в воротах! — крикнул мне раздосадованный капитан.

— Не переживай! Есть народная примета: когда пёс поливает штангу, жди удачи, — подбодрил меня веснушчатый защитник, сбегав за мячом и теперь возвращаясь мимо меня.

Но то ли он что-то напутал, то ли народная футбольная примета на этот раз взяла выходной. Через минуту я пропустил между ног слабо катящийся мяч. А затем мячи так и посыпались в мои ворота, это был какой-то кошмарный мячепад. Видать, экстремальная ситуация уже себя исчерпала — Функе отправился домой, — и мои было раскрывшиеся сверхвозможности снова уползли в своё тайное убежище, дабы дремать там до нового катаклизма.

После шестого пропущенного мяча капитан разжаловал меня из вратарей в защитники.

— Произведём рокировку. Ты встанешь в ворота, — сказал он веснушчатому защитнику. — А ты, космонавт, будешь играть на его месте. Твоя боль — вон тот десятый номер. — Он указал на детину в голубой футболке. — Путайся у него под ногами, мешай бить по мячу. Если сумеешь, — закончил он безнадёжно.

Я начал путаться под ногами у десятого и, признаться, постепенно увлёкся, почувствовал даже нечто похожее на азарт. Жаль, меня не видели ребята с нашего двора.

А вскоре, после того как я ему помешал я очередной раз, десятый сделал мне лестное признание:

— Против тебя, учитель, трудно играть.

— Ещё бы, я действую в стиле Нилтона Сантоса. Он играет в сборной Бразилии, — сказал я доверительно.

— Слыхал об этом Сантосе. Я другое имел в виду. Ты то и дело промахиваешься мимо мяча, и это ставит в тупик, — пожаловался десятый.

Этот матч мы профукали со счётом три — шесть. В понедельник после уроков я выловил Карла у дверей класса и поинтересовался: что он получил на уроке немецкого языка.

— Я-то четыре, а чого зробили вы, Нестор Петрович? Три — шесть! И всё из-за вас, — с горечью произнёс ученик.

— Функе, вы ещё ко всему и не умеете считать, — сказал я с укором. — Если к нашим трём мячам прибавить вашу четвёрку, каков будет итог? Ну-ка пошевелите мозгами! В итоге получится: семь! Вратарь, победили мы, со счётом семь — шесть!

Вот и закончилась первая четверть, перекочевала в музей памяти, заняла место в одной из её сот. Теперь от неё только и осталось: «А помните, как Ляпишев…» Или другой имярек. Мы вывели оценки ученикам, кому что, справедливо и не совсем, и после коротких каникул началась четверть вторая, а вместе с ней пришли и наши новые педагогические страдания. Запал, приведший рабочий люд в нашу школу, видимо, пригас, и число дезертиров к этому времени стало расти с обескураживающей быстротой. Случалось, на своих уроках я с грустью насчитывал по десять–двенадцать учеников. Класс напоминал лес после беспорядочной и интенсивной вырубки. Мы их ловили по всему городу, убеждали и словно бы не без успеха, однако через день-два они снова подавались в «нети». «Коровянская, где остальные?» — обращался я к нашему «справочному бюро», минуя старосту, но Вика и та беспомощно разводила руками, не знала и не ведала и она. А это уже смахивало на катастрофу. Правда, мои бывалые коллеги утверждали, будто аналогичная ситуация повторяется из года в год, но мне от этого не было легче. Я ходил по граблям, мой лоб украшали синяки и шишки, не в прямом, разумеется, смысле — это всего лишь метафора.

Сегодня после урока в седьмом «Б» я вышел в коридор и увидел беглянку Елизавету Шарову. Лизы не было две недели, и я, наверно, стёр подошвы, бегая по её душу то на швейную фабрику, откуда она уволилась, то на квартиру, где ученица снимала угол, а теперь съехала и неизвестно куда. «Ура, всё-таки она вернулась», — порадовался я и напрасно — манёвры Шаровой говорили об обратном. Она топталась возле директорского кабинета, зачем-то караулила Екатерину Ивановну, — спрашивается: зачем? — а заметив меня, пустилась наутёк. Но я, обретший за эти месяцы выносливость стайера и скорость спринтера, настиг её на лестничной площадке.

— Нестор Петрович, я бросила шкалу. Пришла забрать документы, — сказала она, собравшись с духом, после того как я выложил свои упрёки.

— Чего ради? — Я искренне удивился. — Учились вы относительно сносно, по-моему, не особенно напрягаясь. У вас бывали четвёрки и, помнится, даже три пятёрки. Что же стряслось теперь?

— Ничего не стряслось, а так решил Серёжа, — произнесла она с тяжким вздохом.

— Кто этот умник? Кажется, вы до сих пор не замужем. Или мои сведения устарели?

— Серёжа — мой жених. Он думает, будто ко мне клеится вся школа. Мужчины, конечно. По его мнению, я безумно красива. И мимо меня не пройдёт ни один парень. А я, безвольная, могу не устоять.